Зигмунд бауман мыслить социологически краткое содержание

Вопросы к экзамену по книге Зигмунта Баумана «Мыслить социологически».
Какие вопросы, с точки зрения З.Баумана, для социологии являются основными? Перечислите и попытайтесь дать на них ответ.

Книга написана известным британским социологом ЗигмунтомБауманом. В ней автор стремится дать ответ на вопросы, как социологияполучает знания об обществе и чем оправдано само существованиесоциологии в обществе.Какой опыт лежит в основе социологического знания? Отношение социолога к этому опыту (его позиция, где он находится по отношению к этому опыту) и к объекту своего исследования (по сравнению с физиком и астрономом)?
З.Бауман пишет: «Явления, которые наблюдают физики и астрономы, открываются им в невинном первозданном виде, свободными от ярлыков, готовых определений и предварительных интерпретаций. Они ждут пока физик или астроном даст им название, пока он обозначит их, придаст им значение». Как, по сравнению с этим, дело обстоит в социологии: какова особенность тех явлений и понятий, с которыми имеет дело социолог, и которые составляют предмет и основу его исследований?

Но крайне мало, если существуют вообще, социологи­ческих эквивалентов (аналогов), подобных чистым и неизвестным феноменам, которые еще раньше не получили бы какого-нибудь значения. Изучаемые социологами человеческие действия и взаи­модействия уже были названы и обдуманы, пусть недостаточно связно и внятно, самими действующими лицами: еще до того, как социолог приступил к их изучению, они были объектами обыден­ного знания и здравого смысла. Семья, организация, родственные связи, соседские общины, города и деревни, нации и церкви, лю­бые другие совокупности людей, основанные на регулярном взаи­модействии, уже давно были наделены значением и смыслом дру­гими действующими лицами, так что теперь действующие лица сознательно обращаются к ним в своих действиях как к носителям данных им значений. Простые люди и профессиональные социо­логи, описывая эти объекты, могут пользоваться одними и теми же названиями, одним и тем же языком. Какое бы социологичес­кое понятие мы ни взяли, оно всегда будет отягощено значениями (смыслами), данными ему обыденным знанием и здравым смыс­лом «простых» людей, вроде нас с вами.
Чем объект науки отличается от «объекта» социологии? (объясните, почему «объект» социологии взят в кавычки?)

объект науки означало полу­чить возможностьпредсказать, чтопроизойдет, если то-то и то-то имеет место быть- обладая такой способностью предсказания, че­ловек получает возможность действовать, т.е. навязывать уже за­воеванной и покоренной части реальности свой замысел, наилуч­шим образом отвечающий поставленной цели. Реальность рассмат­ривалась прежде всего как сопротивление человеческой целена­правленной деятельности. Задача науки заключалась в том, чтобы найти способы преодоления этого сопротивления. Конечное за­воевание природы означало бы освобождение человечества от при­родных ограничений, возрастание, так сказать, нашей коллектив­ной свободы.
Чем действия людей отличаются от действий физических тел и физических законов?

Как здравый смысл воздействует «на способ нашего понимания мира и себя самих»? Каковы особенности нашей повседневной жизни, наших повседневных привычных действий? Каково место вопроса в обыденной жизни? Почему?

Наконец, давайте вспомним и то, что сила воздействия здраво­го смысла на способ нашего понимания мира и себя самих (имму­нитет здравого смысла к сомнениям, его способность к самоут­верждению) зависит от кажущейся самоочевидности его предпи­саний. Они «покоятся» на рутинной, монотонной природе повсе­дневной жизни, которая «информирует» наш здравый смысл и, в свою очередь, «информируется» им. Пока мы делаем обычные, привычные ходы, заполняющие большую часть нашей повседнев­ной жизни, нам нет нужды заниматься самопроверкой и самоана­лизом. Если что-то повторяется довольно часто, то оно становится знакомым, а знакомое обладает свойством самообъяснения- оно не создает затруднений и не вызывает любопытства и, таким обра­зом, остается невидимым, неразличимым. Вопросов никто не за­дает, поскольку все удовлетворены тем, что «вещи таковы, каковы они есть», «люди таковы, каковы они есть», и с этим вряд ли мож­но что-то поделать. Узнаваемость, привычность - злейший враг любознательности и критичности, а стало быть и всего нового, готовности к переменам. В столкновении с этим знакомым ми­ром, в котором правят привычки и подтверждающие друг друга верования, социология действует как назойливый и раздражаю­щий чужак. Она нарушает уютную и спокойную жизнь своими вопросами, никто из «местных» не припомнит, чтобы их когда-нибудь задавали, не говоря уже об ответах на эти вопросы. Такие вопросы превращают очевидные вещи в головоломки: они «очуж-дают» знакомое. Вдруг повседневная жизнь становится предметом внимательнейшего изучения. И тогда оказывается, что она - все­го лишь один из возможных способов жизни, а не единственный и не «естественный» ее способ.
Подобные вопросы и вторжения в обыденность не каждому могут понравиться- многие предпочли бы отвергнуть такое пре­вращение известного в неизвестное, поскольку оно предполагает рациональный анализ вещей, которые до сих пор просто «шли своим чередом». (Можно вспомнить киплинговскую многоножку, без труда переставлявшую все свои сто ножек, пока коварный льстец 21 не начал превозносить ее исключительную память, благодаря ко­торой она никогда не поставит тридцать седьмую ножку раньше тридцать пятой, пятьдесят вторую - до девятнадцатой... Поверив в это, несчастная многоножка не могла больше ступить и шагу...) Кто-то может почувствовать себя шокированным и даже унижен­ным: то, что было таким знакомым и чем гордился, теперь обесце­нено, выставлено никчемным и смешным, и сопротивление его вполне понятно. И все же превращение, о котором идет речь, имеет свои преимущества, а самое важное в нем то, что оно может от­крыть новые, до сих пор неведомые возможности для жизни с большим самосознанием и пониманием и даже с большей свобо­дой и самоконтролем.
Для тех, кто считает, что осознанная жизнь стоит усилий, со­циология будет желанным подспорьем. Оставаясь в непрерывном и тесном взаимодействии со здравым смыслом, она стремится пре­одолеть его ограниченность и раскрыть возможности, которые здра­вый смысл, естественно, старается скрыть. Обращаясь к нашему обыденному знанию и ставя его под сомнение, социология может подтолкнуть нас к переоценке нашего опыта, обнаружить еще очень много способов его интерпретации и в результате поможет нам стать более критичными, менее довольными таким положением вещей, каким оно сложилось сегодня или каким мы его себе пред­ставляем (или, скорее, поможет нам никогда не считать эти про­блемы несуществующими).
Перечислите, какие зависимости возникают у человека в процессе социализации?

Соотношение между обеими частями, или сторонами, этого непрерывного диалектического взаимодействия подвижно. В ран­нем детстве у ребенка очень мало свободы (если она вообще есть) в выборе группы, от которой он зависит. Каждый рождается в оп­ределенной семье, в определенном месте, в конкретном соседском окружении, представителем определенного класса или страны. Предполагается, что каждый, независимо от его желания, являет­ся представителем определенного народа и одного из двух соци­ально приемлемых полов. С возрастом (т.е. с увеличением накоп­ленных навыков и ресурсов действия) выбор расширяется- неко­торые зависимости могут быть поставлены под сомнение и отверг­нуты, другие - приняты добровольно. И все же свобода никогда не бывает полной. Вспомним такой факт: все мы зависим от на­ших прошлых действий, из-за них мы каждый раз оказываемся в положении, когда некоторый выбор, несмотря на всю его привле­кательность, оказывается для нас невозможным, а издержки в слу­чае изменений непомерны и неприемлемы. От слишком многого приходится «отучаться», от слишком многих привычек приходит­ся отказываться. И если какими-то навыками и ресурсами, кото­рые можно было приобрести только на ранней стадии, мы тогда пренебрегли, то теперь уже очень поздно восстанавливать упущенные 41 возможности. Достигнув определенного возраста, мы чаще всего обнаруживаем, что вероятность и возможность «нового про­рыва» неизмеримо далеки и ничтожны.
Соотношение свободы и зависимости неодинаково у всех лю­дей. Вспомним, например, о той роли, которую играют доступ­ные ресурсы в преобразовании выбора в ясное, реалистическое утверждение. Вспомним также о роли очерченных изначальным социальным местоположением «горизонтов», которую они игра­ют в формировании дальнейших жизненных планов и выборе наи­более привлекательных целей. Достаточно иметь в виду роль этих двух факторов, чтобы понять: хотя все люди свободны и не могут не быть свободными (т.е. они вынуждены брать ответственность за все, что бы они ни делали), тем не менее некоторые из них свободны больше, чем- другие- их «горизонты» (спектр выбора) шире, и, приняв однажды решение относительно своих жизнен­ных целей, они получают максимум ресурсов (денег, связей, об­разования, утонченных манер и т.п.) для их достижения- они бо­лее свободны, 1 чем другие, в своих желаниях, в действиях, направ­ленных на исполнение желаний, ив достижении желаемых ре­зультатов.
Можно сказать, что соотношение свободы и зависимости слу­жит показателем относительного положения в обществе личности или целой категории людей. То, что мы называем привилегией, при более тщательном рассмотрении оказывается большей степе­нью свободы и меньшей степенью зависимости. Обратное верно для тех, кого называют лишенными привилегий. 42
Мои отношения с людьми бывают двух видов: 1) те, с которыми я взаимодействую, вступаю в коммуникацию и 2) те, отношения с которыми «можно назвать функциональными». Объясните значение и разницу этих двух типов отношений.

Примечание: прочтите фразу Поля Рикёра: «Почтальон, приносящий мне почту, не имеет личности…» Каково ваше первое впечатление от этой фразы? Почему?
Теперь перечтите снова и скажите: что П. Рикёр хотел этим сказать?
Назовите типы неосознанного полведения. Дайте определение. Какую роль в формировании привычного поведения играет знание?

Можно указать на два типа такого неосознанного поведения.
Привычное(иногда менее удачно называемое традиционным) поведение - одно из них. Каждый день я просыпаюсь примерно в одно и то же время, как будто в мое тело встроен будильник... Еще полусонный я совершаю мой обычный утренний моцион: моюсь, чищу зубы, бреюсь. Не припомню случая, чтобы я когда-то специ­ально принимал решение по поводу этих привычных процедур- по правде говоря, я, наверное, думаю совсем о других вещах, совер­шая подобные процедуры (я нередко заглядываю в зеркало еще и еще раз, чтобы проверить, хорошо ли я побрился, поскольку делал это без всякого интереса). Каждый день мне хочется есть примерно 116 в одни и те же часы - тогда, когда я обычно принимаю пищу. Когда я возвращаюсь вечером домой, я включаю свет, так сказать, автоматически. Я не замечаю специально, что уже темно, не раз­мышляю о преимуществах освещенности перед темнотой и не от­даю предпочтения одному перед другим- едва ли я вообще думаю о сущности и цели моего действия. Но я начинаю размышлять, если вижу по возвращении, что свет в моей комнате горит, тогда как обычно этого не бывает... Я замечаю свет потому, что он на­рушает обычный ход вещей: должно быть, случилось нечто не­обычное, возможно, неожиданно нагрянули гости или хуже того - залезли воры... Нормальная последовательность событий, о кото­рой можно было бы не задумываться, нарушена. Привычные дей­ствия в такой ситуации не подошли бы, и поэтому я вынужден обдумывать мой следующий шаг - я долженпринять решение.Или возьмем другой случай: мне понадобилась книга, которую я оставил на столе в другой комнате. Я прихожу за ней и вижу, что в комнате темно. Конечно же, нужно включить свет, но тут я замечаю, что кто-то спит на диване. Здесь следования привычке тоже недостаточно. Если я включу свет, то могу разбудить спяще­го. Но если, пробираясь за книгой в темноте, я нечаянно толкну стул или разобью вазу, то опять же разбужу его. Обстоятельства необычны, и тут привычка - плохой советчик. Совершенно ясно, что ситуация требуетвыбора,и я вновь запускаю процесс приня­тия решения.
Привычное поведение - это «отложение» прошлого знания. Когда-то в прошлом я приобрел привычку, и с тех пор, благодаря регулярному повторению, она избавила меня от необходимости каждый раз вновь думать, подсчитывать и принимать решения- одно движение следует за другим в обычной и монотонной после­довательности до тех пор, пока не изменяются, остаются привы­чными обстоятельства. В самом деле, мои действия настолько при­вычны, что мне было бы трудно описать их, если бы меня попро­сили сделать это. Я обращаю на них внимание, замечаю их только в том случае, если что-то идет не так. Даже мои повседневные утренние процедуры могут застопориться и потребовать моего вни­мания, если я окажусь, например, в чужом доме, где ванные при­надлежности находятся не там, «где они должны быть», т.е. где я привык находить их- или, скажем, если сломается моя зубная щет­ка или потеряется мыло. Эффективность моего привычного пове­дения зависит, как видим, от обычности и упорядоченности окру­жения, в котором совершаются мои действия. 117
Есть другой тип поведения, когда мое мышление очень мало что значит (если вообще что-либо значит). Этоаффективноедей­ствие, т.е. действие под влиянием сильных эмоций, причем на­столько сильных, что они способны выключить рассудочность, отменить все расчеты относительно целей и возможных последст­вий действия. Аффективное действие принудительно, и действую­щему трудно воспротивиться ему- оно не внемлет аргументам, глухо к голосу разума, обычно следуя непосредственно за бурным про­явлением чувств. Со временем страсти остывают, и я дважды по­думаю, прежде чем совершить такое действие. Что бы я ни делал после, это будет просчитанное (и, следовательно, не аффектив­ное) действие. Будучи темпераментным человеком, я могу ударить или побить человека, обидевшего меня и даже любимого мною. Могу, например, в порыве сострадания и жалости отдать все свои деньги нуждающемуся человеку. Но если я решу подстеречь в тем­ном переулке человека, которого ненавижу, чтобы отомстить ему за то зло, которое, как я считаю, он причинил мне, то это вряд ли будет аффективным действием- предварительное обдумывание этого действия показывает, что оно - результат расчетливого решения. Точно так же не будет аффективным и действие в случае, если я, например, помогая нуждающимся, пытаюсь снискать их располо­жение или расположение Бога- такая помощь была бы скорее ша­гом в рассчитанном предприятии, средством достижения цели - в данном случае вечного спасения и прощения грехов. Действие поистине аффективно только до тех пор, пока оно остаетсянереф­лективным,спонтанным, не продуманным заранее и предприня­тым до рассмотрения каких бы то ни было аргументов и соизмере­ния результатов.
Привычное и аффективное действия зачастую описываются какиррациональные.Это не означает, что они изначально глупые, не­эффективные, неправильные или вредные. В самом деле, такое название не предполагает оценку целесообразности действия. Са­мые привычные действия вполне эффективны и полезны. Они жизненно необходимы и, кроме того, экономят нам много време­ни для размышлений, менее захватывают наше поведение, а зада­чи делают более простыми для исполнения. Так, например, в конце концов может оказаться более эффективным ударить обидчика- чем производить долгие расчеты и «хладнокровно» подыскивать методы предупреждения его вызывающего поведения в будущем. Действие иррационально не потому, что в нем недостает целесо­образности, а потому, что расчет его целесообразности не предшествует 118 ему, т.е. не является фактором в принятии решения. Дейст­вие иррационально, если оно не является результатом принятия решения. И наоборот, рациональное действие может оказаться менее эффективным (и тем самым менее целесообразным), чем иррациональное.
Рациональнымявляется то действие, в котором из множества возможных способов (действия) действующее лицо сознательно выбирает один, который ему кажется наиболее соответствующим желаемой цели действия (это случайинструментальной рациональ­ности):средства выбираются в соответствии с требованиями дан­ной цели. Кроме того, рациональное действие может быть цен­ностно-рациональным: в распоряжении действующего лица есть определенные средства, которые могут быть использованы для достижения различных целей, из которых действующий выбирает одну, представляющуюся ему наиболее ценной, чем остальные («близкую сердцу», привлекательную, желанную, наиболее отве­чающую его насущной потребности, испытываемой в данный мо­мент). Обе разновидности рациональности - инструментальную и ценностно-рациональную - объединяет то, что здесь средства соизмеряются с целью, и взаимосоответствие средств и цели, ис­тинное или предполагаемое, рассматривается как окончательный критерий выбора между правильным и неправильным решением. Это соответствие в итоге может оказаться иллюзорным, впослед­ствии может выясниться, что расчет был неверным- единствен­ное, что делает действие рациональным, - это то, что расчет был произведен до самого действия. Существенная мысль, которая стоит за всеми этими взаимными соответствиями, расчетами, со­измерениями и окончательным выбором, заключается в следую­щем: действие рационально до тех пор, пока оно являетсядобро­вольным,т.е. до тех пор, пока действующий осуществляет свобод­ный выбор, а не принуждается, не подталкивается к тому, что он делает, неконтролируемыми привычками или мгновенным взры­вом эмоций.
Коль скоро мы выбираем наше действие сознательно и добро­вольно, то мы строим предположения и о его возможном исходе. Мы делаем это, прежде всего оценивая в целом ситуацию предпо­лагаемого действия и результаты, которые мы хотим получить. Точнее, мы оцениваем обычноресурсыиценности.Моими ресур­сами могут быть деньги - наличные в моем кармане или на счете в банке, а также ценности, под которые я могу получить кредит. Но помимо этого мои ресурсы включают мои навыки, которые 119 могут быть использованы для создания вещей, необходимых дру­гим людям, в обмен на то, что нужно мне, т.е. мой «социальный капитал»: например, мои связи с людьми, которые отвечают за предметы или услуги, которых я добиваюсь. Ценности, которых я придерживаюсь и которыми дорожу, позволяют мне сравнивать между собой доступные цели и определять наиболее желанную. Я могу использовать свои ресурсы для достижения многих целей. Альтернативные цели различаются разной степенью привлека­тельности и тем, что они привлекательны по разным причинам. То есть они представляют собой различные ценности. Одни я могу выбрать потому, что они кажутся мне более способными удовле­творить ту или иную мою потребность, другие - потому, что я считаю их более необходимыми, третьи - более достойными. Не­которые могут быть выбраны потому, что они более эффективно помогут мне приумножить ресурсы, имеющиеся в моем распоря­жении, и тем самым расширить мою свободу в будущем. В конеч­ном счете, именно исходя из наличия у меня собственных цен­ностей я принимаю решение потратить дополнительно сто фун­тов на этажерку, на отпуск, на покупку книг по социологии или на то, чтобы сохранить их на счете моего строительного коопера­тива. Подсчитав мои ресурсы, все, что я имею, я могу определить степень своей свободы: что я могу себе позволить, а что в моем случае не подлежит обсуждению.
«Почему я делаю то, что делаю?» Отвечая на этот вопрос, где мы (социолог) будем искать причину моих действий?

У меня есть определенные мотивы: «я бегу на семинар, так как преподаватель сделал мне выговор за предыдущий пропуск- я готовлю обед, потому что голоден- я останавливаюсь перед светофором, потому что здесь очень большое движение» - что во всех этих объяснениях выходит на первый план и что упускается из виду? Что при таком объяснении не учитывается?
То есть: есть обстоятельства, есть мотивы (формальная причина) и есть действие (поступок) человека – чего не хватает в перечисленном, чтобы сложилась логическая цепочка? (подсказка: не хватает какого-то момента – какого?).
Чтобы сложилась логическая цепочка не хватает обстоятельств действия. Как З.Бауман говорил: «Нет ничего неизбежного в том, что я сижу на занятиях в условленное время просто потому, что посещения занятий 115 требуют университетские власти- я сижу там потому, что подчиняюсь правилам - так или иначе, я считаю это правиль­ным. Нет ничего неизбежного в том, что я останавливаюсь и жду зеленого света, даже если я вполне разумно хочу избежать аварии- я, очевидно, также полагаю, что светофор имеет смысл как сред­ство предотвращения аварий и мне полагается подчиняться из­менению света на нем именно с этой целью. Что бы я ни делал, всегда существует выбор. Проще говоря, я мог бы поступить и иначе.
Человеческие действия могли бы быть отличными от тех, ка­кими они были, даже если бы обстоятельства действия и мотивы действующих оставались неизменными. Обстоятельствами можно пренебречь, от мотивов можно отказаться, из обоих случаев мож­но сделать разные выводы. Вот почему ссылка на внешние об­стоятельства или на более общие законы не удовлетворяет нас полностью, как в случае с событиями, не связанными с человечес­кими действиями. Мы хорошо знаем, что вот тот мужчина или та женщина поступили бы иначе в объективно такой же ситуации (которая не представлялась бы такой же для них субъективно, по­скольку значение, которое они приписывают этой ситуации в со­ответствии с их восприятием, различно). Если мы хотим узнать, почему была выбрана именно эта, а не другая форма действия, то нам следует лучше подумать о решении, которое было принято действующим лицом. Мы не можем не представлять себе действу­ющего как принимающего решение, а само действие - как ре­зультатпроцесса принятия решения.»
«Смысл действия по привычке заключается в том, чтооно не требует обоснований» Закончите фразу. Что З. Бауман хотел сказать?

Что значит фраза З.Баумана: «Многие наши повседневные действия традиционны независимо от того, что большинство из нас не является традиционалистами»?
Действие является традиционным 125 до тех пор, пока от него не требуетсялегитимации-традици­онное действие может обойтись безлегитимации,т.е. не требуется соотнесения его с ценностями, которым оно должно служить. Оно все время повторяется в основном по одному и тому же образцу, поддерживаясь лишь одной силой привычки. Многие наши по­вседневные действия традиционны (обыденны, привычны, мы над ними не задумываемся) независимо от того, что большинство из нас вовсе не является традиционалистами (если бы нам позволили подумать над этим и высказать свое мнение, мы стали бы отри­цать авторитет старого и косного, не принимая присущие ему цен­ности - стабильность и отсутствие изменений).
Самые главные ценности, которыми мы руководствуемся в те­чение всей своей жизни (ценности, предшествующие выбору спе­цифических целей наших действий), такие, как стандарты долж­ного или успеха, честности или ума, тяжелой работы или развле­чений, последовательности или гибкости, в общем и целом фор­мируются уже в детстве. Чаще всего они «откладываются», «укоре­няются» на подсознательном уровне и проявляются скорее как го­лос совести, нежели четко сформулированные указания, которые мы по желанию или необходимости можем воспроизвести для при­нятия решения. Мы с трудом вспоминаем влияния, которые ока­зывались на нас в детские годы- мерой успеха таких влияний как раз и является то, насколько они забываются и уже не восприни­маются как внешнее давление. Мы осознаем внешние влияния только тогда, когда дело доходит до свободного выбора: когда ста­вятся под сомнение ценности, которым мы подчиняемся, когда требуется их обоснование и легитимация.
«Предпринимательский успех зависит от рациональности поведения» - что здесь понимается под «рациональностью поведения»?

Предпринимательский успех (т.е. успех в конкуренции) зависит отрациональностиповедения, что, в свою очередь, означает беспрекословное подчинение пове­дения соображениям личного интереса. Рациональность означает главенство рассудка, а не сердца. Действие считается рациональ­ным лишь потому, что оно предполагает использование наиболее эффективных средств для достижения поставленной цели с на­именьшими издержками.
Современное общество является бюрократическим. Это значит, что каждый член этого общества, каждый человек, кто бы он ни был (а не только принадлежащий к классу чиновников и управленцев) является частью бюрократический машины. З.Бауман дает следующее определение бюрократии: «бюрократия состоит из ролей, а не из личностей, сводит людей к ролям или множеству ресурсов или препятствий на пути к достижению цели или решению проблемы». О каких ролях здесь идет речь? Что понимается под ролью?

Как влияет сведение человека к роли (отождествление его с той функцией, которую он выполняет в организации, в обществе) на его поведение, на принятие им решений- как это меняет сферу его нравственности (ее границы)?
Упорядоченное, бесстрастное поведение в рамках бюрократи­ческой организации и необузданные порывы гнева или паники в толпе кажутся полярно противоположными- и все же их воздейст­вия на нравственные чувства и запреты поразительно схожи. Сход­ные результаты имеют и сходныепричины: деперсонализация,«обез­личение», уничтожение индивидуальной самостоятельности. И бю­рократия, состоящая из ролей, а не из личностей, сводящая людей к ролям или множеству ресурсов или препятствий на пути к до­стижению цели или решению проблемы, и неуправляемая, воз­бужденная толпа, состоящая из неразличимых частиц, а не из от­дельных индивидов, отличающаяся лишь размером, а не индиви­дуальными качествами своих членов, по существу являются безли­кими и анонимными.
Для других человеческих существ люди остаются моральными субъектами до тех пор, пока они признаются именно людьми, т.е. существами, имеющими право на то, чтобы с ними обращались так, как полагается обращаться только с людьми, причем с любым человеком (естественно, речь идет об обращении, предполагаю­щем, что партнеры взаимодействия тоже имеют свои уникальные потребности и что эти потребности столь же ценны и важны, как и твои собственные, и к ним следует относиться с не меньшим вниманием и уважением). Можно даже сказать, что понятия «объект нравственности» и «человек» соотносимы - их содержание со­вместимо. Как только определенные лица или категории людей лишаются права на нашу моральную ответственность, с ними об­ращаются как с «недочеловеками», «порочными людьми», «не совсем людьми» или вообще «нелюдями».
Культура - это действительно человеческая активность, но активность, которую одни люди ис­пытывают на других. Как и в случае с садом, в любом культурном процессе роли культурного садовника и окультуриваемых им рас­тений безусловно различаются и не смешиваются. Причиной не­самоочевидности такого разделения в случае с «человеческими рас­тениями» является то, что зачастую неясно, кто «садовник». Власть, стоящая за нормой, которую индивиды вынуждены соблюдать или по образцу которой они сформированы, как правило, размыта и анонимна. Невозможно указать точно, где она находится. Огром­ная и подавляющая власть, формирующая человеческое тело и сознание, проявляется в форме «общественного мнения», моды, «общепринятого мнения», «мнения экспертов» или даже такого неуловимого образования, как здравый смысл, являющийся об­щим, но ничьим в отдельности. Может показаться, однако, что существует некая абстрактная, неосязаемая, неопределенная куль­тура сама по себе, которая и заставляет людей делать что-либо, например, красить губы, а не уши, или мочиться в одиночестве, а пить в компании. Культура становится некой иллюзорной «суб­станцией»- она кажется прочной, тяжелой, весомой и непоколе­бимой. С точки зрения, удобной для человека, который считает любое сопротивление господствующим формам жизни рискован­ным и неблагодарным занятием, она может показаться неотличи­мой от остальной реальности «вовне». Она не кажется менее «ес­тественной», чем само естество. Конечно, в нем малоискусст­венного,если искусственность означает быть сделанным людьми и таким образом располагать чьим-то решением или согласием под­держки. Несмотря на свое явно рукотворное происхождение, куль­тура, как и природа, прочно и неприступно возвышается над воз­можностями индивида. Как и природа, она защищает настоящий порядок вещей. Хотя никто не сомневается в том, что сельское хозяйство или садоводство есть дело рук человеческих, в случае же с «человеческой культурой» подобная истина глубоко упрятана или по меньшей мере скрыта. Но от этого истина не становится мень­шей, чем в других случаях.
З. Бауман пишет, что «убийство миллионов людей в концентрационных лагерях нацистами (которых было всего несколько тысяч), оказалось возможным благодаря участию в этом миллионов «простых» людей, большинство из которых, по всей вероятности, были прекрасными соседями, любящими супругами, заботливыми родителями. Эти люди вели поезда, увозившие жертвы в газовые камеры- работали на заводах, производивших отравляющие газы или оборудование для крематориев- и еще множеством других способов помогали выполнению общей задачи – уничтожению. У каждого была своя работа».

Согласны ли вы с оценкой З.Бауманом этих людей как соучастников нацистских преступлений? Почему? Свой ответ обоснуйте.
С З. Бауманом я согласна, потому что в этой ситуации люди не отдавали отчёт своим действиям. И в экстремальных условиях концентрационного ла­геря ценность самосохранения и выживания затмевает собой все остальные варианты выбора, так же как и у животных. Когда ставки так высоки, тогда интерес самосохранения отставля­ет в сторону моральный долг, а моральные соображения, угрызе­ниясовестиподавляютсярациональнымидоводами: «Помогая жер­твам, я подверг бы опасности свою семью и собственную жизнь- в лучшем случае я спас быодногочеловека, в случае же неудачи погибло быдесять».Предпочтение отдается подсчетам шансов на выживание, а не нравственному качеству действия.
А почему З.Бауман определяет этих людей как соучастников нацистских преступлений? (Какие у него для этого есть основания?) Как оказалось возможным то, что он описывает? Почему эти люди делали то, что они делали? (Как могли они делать то, что они делали?)
Убийство миллионов евреев под руководством не­скольких тысяч высших нацистских лидеров и чиновников было гигантской бюрократической операцией, привлекшей к соучас­тию в ней миллионы «простых» людей, большинство из которых, по всей вероятности, были прекрасными соседями, любящими супругами, заботливыми родителями. Эти люди вели поезда, уво­зившие жертвы в газовые камеры- работали на заводах, произво­дивших отравляющие газы или оборудование для крематориев- и еще множеством других способов помогали выполнению общей задачи - уничтожению. У каждого была «своя работа», поглощав­шая все их духовные и физические силы. Эти люди могли делать то, что они делали, только по одной причине: они очень смутно представляли себе, если вообще представляли, последствия своих действий, поскольку никогда их не видели- равно, как и те уче­ные мужи, которые создали умные орудия разрушения, обрушив­шиеся на вьетнамских крестьян, не видели порождения своего ума в реальном действии. Конечный результат был настолько да­лек от тех простых задач, которыми они занимались, что связь этих задач с конечным результатом не попадала в поле их зрения или изгонялась из сознания.
В чем «преимущество рационального поведения перед действием, руководствующимся моральным долгом»?

Примечание: объясните фразу Дж. Фридмана: «Освенцим был рациональным, но не разумным местом».
Рациональное поведение становится еще более соблазнительным благодаря своей способ­ности удовлетворять желание самовозвеличивания, вызываемое конкуренцией. Мотив самосохранения, выраженный в нулевом варианте исхода конкуренции и оснащенный надежным оружием бюрократической рациональности, превращается в грозного и, наверное, непобедимого соперника нравственности.
Дальнейшему уничтожению моральных обязательств способ­ствует статистическое обращение с людьми просто как с безлики­ми объектами действия, свойственное любой бюрократии. Рассмат­риваемые как фигуры, или «чистые формы», которые могут быть заполнены любым содержанием, такие человеческие объекты ут­рачивают индивидуальность и отчуждаются от своего бытия носи­телей прав человека и моральных обязательств. Вместо этого их относят к некой категории, представители которой полностью определяются соответствующей совокупностью организационных правил и критериев. Их личностная неповторимость, а следова­тельно, их уникальные, индивидуальные потребности теряют свое значение как ориентиры бюрократического действия. Значение имеет только категория, к которой они официально причислены. Подобная классификация сосредоточивает внимание лишь на из-> бранных атрибутах индивидов, в которых выражается интерес ор­ганизации, и поощряет пренебрежение всеми остальными их ха­рактеристиками, т.е. индивидуальными чертами, делающими ин­дивида моральным субъектом, уникальным и единственным в своем роде человеческим существом.
 
Учебная литература по гуманитарным и социальным дисциплинам для высшей школы России готовится и издается при содействии Института «Открытое общество» в рамках программы «Высшее образование».
Редакционный совет:
В. И. Бахмин, Я. М. Бергер, Е. Ю. Гениева, Г. Г. Дилигенский, В. Д. Шадриков
Перевод с английского:
С. П. Баньковской, А. Ф. Филиппова
К русскому читателю
У социологии славная история. Немногие другие дисциплины могут гордиться такой историей. И далеко не везде эта история славнее польской и российской истории социологии. В темную годину социология всегда была желанным лучом света…
Действительность, которую иные представляют как ниспосланную нам с небес или предписанную сверхчеловеческим разумом истории, социология видела как на самом деле временное, неоконченное творение вполне земных сил - человеческого ума и рук, иногда искусных, иногда не очень, а иногда и вовсе ни на что не способных. Как и сами люди, эта действительность не свободна от ошибок и отнюдь не безгрешна, но прелесть ее заключается в том, что именно люди, подумав да поднапрягшись, могут переделать ее, заменив чем-то лучшим или хотя бы более сносным.
В годы подавляющего единомыслия, когда слаженный газетный хор заглушал любой самостоятельный голос, социология стала своеобразным убежищем для общественного мнения - этого рассадника инакомыслия. Для официальных же блюстителей порядка она казалась властью власть неимущих, даже если кто-то из социологов и клялся им в своем верноподданничестве.
Во мраке и спичка ярко светит. В тот период полезность социологических исследований была, так сказать, гарантирована заранее, слава этой науке давалась легко, хотя и не всегда потому, что она априори обладает огромным гуманистическим потенциалом. Услуги социологии представлялись чем-то само собой разумеющимся в ситуации, когда, как говорят, все перекрестки ярко освещены. А вот об истинной пользе, которую могут принести людям, блуждающим в потемках, социологи (и только они), ослепленные множеством прожекторов, в те времена узнать так и не пришлось.
В России, как и в Польше, наступили новые времена, и другие проблемы стоят сегодня перед людьми. Не всегда они легче прежних, но всегда новые, требующие нового осмысления и новых навыков их решения. Свобода самоопределения дается нелегко и не всегда оказывается приятнее принуждения, но страдания свободных людей - это нечто совсем иное, нежели терпение рабов или крепостных. Может ли социология помочь в свободной жизни? Я убежден, что может. Кстати, эта книга и написана с той целью, чтобы показать: социологическое мышление способно стать силой свободного человека, о чем мы прежде даже не подозревали.
Если читатель найдет в книге отголоски собственных размышлений, терзаний, поисков, не вполне осознанных переживаний, встретит те же настойчиво повторяемые вопросы, то я могу считать, что задача, которую я ставил перед собой, выполнена. И себе, и вам, дорогие читатели, я искренне желаю, чтобы так оно и случилось.
Введение. Зачем нужна социология?
По-разному можно представлять себе социологию. Самый простой способ - вообразить длинный ряд библиотечных полок, до отказа забитых книгами. В названии либо в подзаголовке, или хотя бы в оглавлении всех книг встречается слово «социология» (именно поэтому библиотекарь поместил их в один ряд). На книгах - имена авторов, которые называют себя социологами, т. е. являются социологами по своей официальной должности как преподаватели или исследователи. Воображая себе эти книги и их авторов, можно представить определенную совокупность знаний, накопленных за долгие годы исследований и преподавания социологии. Таким образом, можно думать о социологии как о связующей традиции - определенной совокупности информации, которую каждый новообращенный в эту науку должен вобрать в себя, переварить и усвоить независимо от того, хочет он стать социологом-практиком или просто желает познакомиться с тем, что предлагает социология. А еще лучше можно представить себе социологию как нескончаемое число новообращенных - полки все время пополняются новыми книгами. Тогда социология - это непрерывная активность: пытливый интерес, постоянная проверка полученных знаний в новом опыте, непрекращающееся пополнение накопленного знания и его видоизменение в этом процессе.
Такое представление о социологии кажется вполне естественным и очевидным. В конце концов, именно так мы склонны отвечать на любой вопрос типа: «Что такое X?» Если, например, нас спросят: «Что такое лев?», то мы сразу покажем пальцем на клетку с определенным животным в зоопарке или на изображение льва на картинке в книжке. Или, когда иностранец спрашивает: «Что такое карандаш?», мы достаем из кармана определенный предмет и показываем его. В том и другом случае мы обнаруживаем связь между определенным словом и столь же определенным предметом и указываем на нее. Мы используем слова, соотносящиеся с предметами, как замену этих предметов: каждое слово отсылает нас к специфическому предмету, будь то животное или пишущее орудие. Нахождение предмета, «представляемого» нам с помощью слова, о котором спрашивают (т. е. нахождение референта слова), и является правильным и точным ответом на поставленный вопрос. Как только я нашел такой ответ, я знаю, как пользоваться до сих пор не знакомым мне словом: в соотношении с чем, в какой связи и при каких условиях. Ответ такого рода, о котором идет речь, учит меня только одному - как использовать данное слово.
Но вот чего мне не дает ответ на такого рода вопрос, так это знаний о самом предмете - о том предмете, на который мне указали как на референт интересующего меня слова. Я знаю только, как выглядит предмет, так что впоследствии я узнаю его в качестве предмета, вместо которого выступает теперь слово. Следовательно, существуют пределы - и довольно жесткие - знания, которому меня может научить метод «указывания пальцем». Если я обнаружу, какой именно предмет соотносится с названным словом, то мне, вероятно, сразу же захочется задать и следующие вопросы: «В чем особенность данного предмета?», «Чем он отличается от других предметов и насколько, почему требует специального названия?» - Это лев, а не тигр. Это карандаш, а не авторучка. Если называть данное животное львом правильно, а тигром - неправильно, то должно быть нечто такое, что есть у львов и чего нет у тигров (это нечто и делает львов тем, чем тигры не являются). Должно быть какое-то различие, отделяющее львов от тигров. И только исследовав это различие, мы сможем узнать, кто такие на самом деле львы, а такое знание отлично от простого знания о предмете, заменяемом словом «лев». Вот почему мы не можем быть полностью удовлетворены нашим первоначальным ответом на вопрос: «Что такое социология?»
Продолжим наши рассуждения. Удовлетворившись тем, что за словом «социология» стоит определенная совокупность знания и определенного рода практика, использующая и пополняющая это знание, мы должны теперь задаться вопросами о самих этих знаниях и практике: «Что в них есть такого, что позволяет считать их именно «социологическими»?», «Что отличает эту совокупность знаний от других его совокупностей и, соответственно, практику, продуцирующую это знание, от других ее видов?».
В самом деле, первое, что бросается в глаза при виде библиотечных полок с книгами по социологии, это масса других полок с книгами вокруг них не по социологии. Наверное, в каждой университетской библиотеке можно обнаружить, что ближайшими соседями книг по социологии являются книги, объединенные рубриками: «история», «политическая наука», «право», «социальная политика», «экономика». И, наверное, библиотекари, расположившие эти полки рядом, имели в виду прежде всего удобство и доступность книг для читателей. Судя по всему, они полагали, чго читатель, просматривая книги по социологии, может случайно обнаружить необходимые ему сведения в книге, скажем, по истории или политической науке. Во всяком случае это гораздо более вероятно, чем если бы ему попались на глаза книги, например, по физике или по инженерному делу. Другими словами, библиотекари предполагают, что предмет социологии несколько ближе к области знаний, обозначаемых словами «политическая наука» или «экономика»- и, вероятно, они еще думают, что различие между книгами по социологии и теми, что расположены в непосредственной близости от них, несколько менее выражено, нс так четко обозначено и не столь существенно, как различие между социологией и, к примеру, химией или медициной.
  Зигмунт Бауман
МЫСЛИТЬ СОЦИОЛОГИЧЕСКИ
Перевод с английского под редакцией канд. философ. наук А. Ф. Филиппова
Учебная литература по гуманитарным и социальным дисциплинам для высшей школы России готовится и издается при содействии Института «Открытое общество» в рамках программы «Высшее образование».
Редакционный совет:
В. И. Бахмин, Я. М. Бергер, Е. Ю. Гениева, Г. Г. Дилигенский, В. Д. Шадриков
Перевод с английского:
С. П. Баньковской, А. Ф. Филиппова
К русскому читателю
У социологии славная история. Немногие другие дисциплины могут гордиться такой историей. И далеко не везде эта история славнее польской и российской истории социологии. В темную годину социология всегда была желанным лучом света…
Действительность, которую иные представляют как ниспосланную нам с небес или предписанную сверхчеловеческим разумом истории, социология видела как на самом деле временное, неоконченное творение вполне земных сил - человеческого ума и рук, иногда искусных, иногда не очень, а иногда и вовсе ни на что не способных. Как и сами люди, эта действительность не свободна от ошибок и отнюдь не безгрешна, но прелесть ее заключается в том, что именно люди, подумав да поднапрягшись, могут переделать ее, заменив чем-то лучшим или хотя бы более сносным.
В годы подавляющего единомыслия, когда слаженный газетный хор заглушал любой самостоятельный голос, социология стала своеобразным убежищем для общественного мнения - этого рассадника инакомыслия. Для официальных же блюстителей порядка она казалась властью власть неимущих, даже если кто-то из социологов и клялся им в своем верноподданничестве.
Во мраке и спичка ярко светит. В тот период полезность социологических исследований была, так сказать, гарантирована заранее, слава этой науке давалась легко, хотя и не всегда потому, что она априори обладает огромным гуманистическим потенциалом. Услуги социологии представлялись чем-то само собой разумеющимся в ситуации, когда, как говорят, все перекрестки ярко освещены. А вот об истинной пользе, которую могут принести людям, блуждающим в потемках, социологи (и только они), ослепленные множеством прожекторов, в те времена узнать так и не пришлось.
В России, как и в Польше, наступили новые времена, и другие проблемы стоят сегодня перед людьми. Не всегда они легче прежних, но всегда новые, требующие нового осмысления и новых навыков их решения. Свобода самоопределения дается нелегко и не всегда оказывается приятнее принуждения, но страдания свободных людей - это нечто совсем иное, нежели терпение рабов или крепостных. Может ли социология помочь в свободной жизни? Я убежден, что может. Кстати, эта книга и написана с той целью, чтобы показать: социологическое мышление способно стать силой свободного человека, о чем мы прежде даже не подозревали.
Если читатель найдет в книге отголоски собственных размышлений, терзаний, поисков, не вполне осознанных переживаний, встретит те же настойчиво повторяемые вопросы, то я могу считать, что задача, которую я ставил перед собой, выполнена. И себе, и вам, дорогие читатели, я искренне желаю, чтобы так оно и случилось.
Введение. Зачем нужна социология?
По-разному можно представлять себе социологию. Самый простой способ - вообразить длинный ряд библиотечных полок, до отказа забитых книгами. В названии либо в подзаголовке, или хотя бы в оглавлении всех книг встречается слово «социология» (именно поэтому библиотекарь поместил их в один ряд). На книгах - имена авторов, которые называют себя социологами, т. е. являются социологами по своей официальной должности как преподаватели или исследователи. Воображая себе эти книги и их авторов, можно представить определенную совокупность знаний, накопленных за долгие годы исследований и преподавания социологии. Таким образом, можно думать о социологии как о связующей традиции - определенной совокупности информации, которую каждый новообращенный в эту науку должен вобрать в себя, переварить и усвоить независимо от того, хочет он стать социологом-практиком или просто желает познакомиться с тем, что предлагает социология. А еще лучше можно представить себе социологию как нескончаемое число новообращенных - полки все время пополняются новыми книгами. Тогда социология - это непрерывная активность: пытливый интерес, постоянная проверка полученных знаний в новом опыте, непрекращающееся пополнение накопленного знания и его видоизменение в этом процессе.
В главе «Природа и культура» вышеуказанной книги Зигмунд Бауман противопоставляет два понятия «природа» и «культура». Бауман приводит достаточно простое разделение этих двух понятий, говоря о том, что есть вещи, которые люди могут изменить, сделать иными, нежели они были раньше, существуют же вещи, которые не доступны власти человека. Первые мы называем культурой, вторые - природой. По мнению Баумана именно культура придает окружающей нас социальной реальности некий порядок, создавая и сохраняя его, причем этот порядок имеет искусственную природу (в данном случае автор приводит пример с садовником, который обустраивает сад, создавая тем самым некий порядок). Исследователь, раскрывая понятие культуры приходит к выводу, что культура это огромная и подавляющая власть, формирующая человеческое тело и, сознание, проявляется в форме общественного мнения, моды, общепринятого мнения, мнения экспертов. Именно культура прививает нам одобряемые образцы поведения в том обществе, в котором мы в данный момент находимся, т.е. культура - этот труд по наведению искусственного порядка - реализуется главным образом путем проведения различий, отделения, разграничения, сортировки вещей и действий, благодаря этим разграничениям культура образует структуру во всем: образовании, карьере, досуге. Этим самим разделением она направляет наше поведение и действия в этих сферах, т.е. происходит процесс дифференциации поведения индивида, например формальное и неформальное поведение. Далее Бауман приходит к понятию культурного кода как механизма, который обеспечивает соответствие между структурами социальной реальности и культурно регулируемым поведением. Человеческая культура как научение индивидов состоит в том, чтобы наделять знанием о культурном коде: сформировать способность читать знаки, привить навык их отбора и демонстрации. Подводя итоги главы Зигмунд Бауман отмечает, что культура все же не является универсальной, а постоянно сосуществует с другими способами жизни.
Говоря о данной работе необходимо отметить, что автор достаточно неплохо раскрыл в данной смысл понятия «культура», противоставив его понятию «природа», рассмотрев культуру как порядок вещей, на который может повлиять человек, природу как нечто находящееся вне власти человека. Зигмунд Бауман рассматривает культуру как некий способ приведения всего окружающего с помощью неких наработанных норм, правил, традиций, стилей поведения в порядок, в некую упорядоченную структуру. На мой взгляд, при рассмотрении понятия «культура» также необходимо обратить внимание на то, что культура это не просто способ упорядочивания некого исторического опыта, который выражается в традициях, нормах, поведенческих стилях, но и абстрактное обозначение общих процессов интеллектуального, духовного и эстетического развития, т.е. основное различие, которое хочу подчеркнуть, что в первом случае идет речь о процессе, а в ином об условном обозначении.
Интересно было бы узнать из какой теоретической парадигмы исходил автор при написании этой работы? Какой природой обладает культурный код: естественной или искусственной- это данность или он возникает в результате «окультуривания»?
Зигмунт Бауман
МЫСЛИТЬ СОЦИОЛОГИЧЕСКИ
  Перевод с английского под редакцией канд. философ. наук А. Ф. Филиппова
Учебная литература по гуманитарным и социальным дисциплинам для высшей школы России готовится и издается при содействии Института «Открытое общество» в рамках программы «Высшее образование».
Редакционный совет:
В. И. Бахмин, Я. М. Бергер, Е. Ю. Гениева, Г. Г. Дилигенский, В. Д. Шадриков
  Перевод с английского:
С. П. Баньковской, А. Ф. Филиппова
К русскому читателю
У социологии славная история. Немногие другие дисциплины могут гордиться такой историей. И далеко не везде эта история славнее польской и российской истории социологии. В темную годину социология всегда была желанным лучом света…
Действительность, которую иные представляют как ниспосланную нам с небес или предписанную сверхчеловеческим разумом истории, социология видела как на самом деле временное, неоконченное творение вполне земных сил - человеческого ума и рук, иногда искусных, иногда не очень, а иногда и вовсе ни на что не способных. Как и сами люди, эта действительность не свободна от ошибок и отнюдь не безгрешна, но прелесть ее заключается в том, что именно люди, подумав да поднапрягшись, могут переделать ее, заменив чем-то лучшим или хотя бы более сносным.
В годы подавляющего единомыслия, когда слаженный газетный хор заглушал любой самостоятельный голос, социология стала своеобразным убежищем для общественного мнения - этого рассадника инакомыслия. Для официальных же блюстителей порядка она казалась властью власть неимущих, даже если кто-то из социологов и клялся им в своем верноподданничестве.
Во мраке и спичка ярко светит. В тот период полезность социологических исследований была, так сказать, гарантирована заранее, слава этой науке давалась легко, хотя и не всегда потому, что она априори обладает огромным гуманистическим потенциалом. Услуги социологии представлялись чем-то само собой разумеющимся в ситуации, когда, как говорят, все перекрестки ярко освещены. А вот об истинной пользе, которую могут принести людям, блуждающим в потемках, социологи (и только они), ослепленные множеством прожекторов, в те времена узнать так и не пришлось.
В России, как и в Польше, наступили новые времена, и другие проблемы стоят сегодня перед людьми. Не всегда они легче прежних, но всегда новые, требующие нового осмысления и новых навыков их решения. Свобода самоопределения дается нелегко и не всегда оказывается приятнее принуждения, но страдания свободных людей - это нечто совсем иное, нежели терпение рабов или крепостных. Может ли социология помочь в свободной жизни? Я убежден, что может. Кстати, эта книга и написана с той целью, чтобы показать: социологическое мышление способно стать силой свободного человека, о чем мы прежде даже не подозревали.
Если читатель найдет в книге отголоски собственных размышлений, терзаний, поисков, не вполне осознанных переживаний, встретит те же настойчиво повторяемые вопросы, то я могу считать, что задача, которую я ставил перед собой, выполнена. И себе, и вам, дорогие читатели, я искренне желаю, чтобы так оно и случилось.
Введение. Зачем нужна социология?
По-разному можно представлять себе социологию. Самый простой способ - вообразить длинный ряд библиотечных полок, до отказа забитых книгами. В названии либо в подзаголовке, или хотя бы в оглавлении всех книг встречается слово «социология» (именно поэтому библиотекарь поместил их в один ряд). На книгах - имена авторов, которые называют себя социологами, т. е. являются социологами по своей официальной должности как преподаватели или исследователи. Воображая себе эти книги и их авторов, можно представить определенную совокупность знаний, накопленных за долгие годы исследований и преподавания социологии. Таким образом, можно думать о социологии как о связующей традиции - определенной совокупности информации, которую каждый новообращенный в эту науку должен вобрать в себя, переварить и усвоить независимо от того, хочет он стать социологом-практиком или просто желает познакомиться с тем, что предлагает социология. А еще лучше можно представить себе социологию как нескончаемое число новообращенных - полки все время пополняются новыми книгами. Тогда социология - это непрерывная активность: пытливый интерес, постоянная проверка полученных знаний в новом опыте, непрекращающееся пополнение накопленного знания и его видоизменение в этом процессе.
Такое представление о социологии кажется вполне естественным и очевидным. В конце концов, именно так мы склонны отвечать на любой вопрос типа: «Что такое X?» Если, например, нас спросят: «Что такое лев?», то мы сразу покажем пальцем на клетку с определенным животным в зоопарке или на изображение льва на картинке в книжке. Или, когда иностранец спрашивает: «Что такое карандаш?», мы достаем из кармана определенный предмет и показываем его. В том и другом случае мы обнаруживаем связь между определенным словом и столь же определенным предметом и указываем на нее. Мы используем слова, соотносящиеся с предметами, как замену этих предметов: каждое слово отсылает нас к специфическому предмету, будь то животное или пишущее орудие. Нахождение предмета, «представляемого» нам с помощью слова, о котором спрашивают (т. е. нахождение референта слова), и является правильным и точным ответом на поставленный вопрос. Как только я нашел такой ответ, я знаю, как пользоваться до сих пор не знакомым мне словом: в соотношении с чем, в какой связи и при каких условиях. Ответ такого рода, о котором идет речь, учит меня только одному - как использовать данное слово.
Но вот чего мне не дает ответ на такого рода вопрос, так это знаний о самом предмете - о том предмете, на который мне указали как на референт интересующего меня слова. Я знаю только, как выглядит предмет, так что впоследствии я узнаю его в качестве предмета, вместо которого выступает теперь слово. Следовательно, существуют пределы - и довольно жесткие - знания, которому меня может научить метод «указывания пальцем». Если я обнаружу, какой именно предмет соотносится с названным словом, то мне, вероятно, сразу же захочется задать и следующие вопросы: «В чем особенность данного предмета?», «Чем он отличается от других предметов и насколько, почему требует специального названия?» - Это лев, а не тигр. Это карандаш, а не авторучка. Если называть данное животное львом правильно, а тигром - неправильно, то должно быть нечто такое, что есть у львов и чего нет у тигров (это нечто и делает львов тем, чем тигры не являются). Должно быть какое-то различие, отделяющее львов от тигров. И только исследовав это различие, мы сможем узнать, кто такие на самом деле львы, а такое знание отлично от простого знания о предмете, заменяемом словом «лев». Вот почему мы не можем быть полностью удовлетворены нашим первоначальным ответом на вопрос: «Что такое социология?»
Продолжим наши рассуждения. Удовлетворившись тем, что за словом «социология» стоит определенная совокупность знания и определенного рода практика, использующая и пополняющая это знание, мы должны теперь задаться вопросами о самих этих знаниях и практике: «Что в них есть такого, что позволяет считать их именно «социологическими»?», «Что отличает эту совокупность знаний от других его совокупностей и, соответственно, практику, продуцирующую это знание, от других ее видов?».
В самом деле, первое, что бросается в глаза при виде библиотечных полок с книгами по социологии, это масса других полок с книгами вокруг них не по социологии. Наверное, в каждой университетской библиотеке можно обнаружить, что ближайшими соседями книг по социологии являются книги, объединенные рубриками: «история», «политическая наука», «право», «социальная политика», «экономика». И, наверное, библиотекари, расположившие эти полки рядом, имели в виду прежде всего удобство и доступность книг для читателей. Судя по всему, они полагали, чго читатель, просматривая книги по социологии, может случайно обнаружить необходимые ему сведения в книге, скажем, по истории или политической науке. Во всяком случае это гораздо более вероятно, чем если бы ему попались на глаза книги, например, по физике или по инженерному делу. Другими словами, библиотекари предполагают, что предмет социологии несколько ближе к области знаний, обозначаемых словами «политическая наука» или «экономика»- и, вероятно, они еще думают, что различие между книгами по социологии и теми, что расположены в непосредственной близости от них, несколько менее выражено, нс так четко обозначено и не столь существенно, как различие между социологией и, к примеру, химией или медициной.